У меня девять жизней - Страница 35

— Не корми его, — сказала Мин. — Завтра.

— Почему завтра? — спросил он. — Что будет завтра?

— Я должна уйти, — чуть хрипло сказала Нанои.

Колька услышал мелодичное «а-ама» — «я» — и гортанное «хмат» — «должна», и тонкое, изогнутое «пит». Уйти.

— Что? — вскрикнул он. — Ин хват пи! Ты не должна уходить!

— Ты не понимаешь, Адвеста. У меня будет сын, мне нельзя остаться здесь, у кузниц.

— Тебе нельзя остаться у кузниц? — переспросил он. — Погоди. Почему тебе нельзя? Что-нибудь не в порядке? Врачи нужны? Что говорит Лахи?

Лахи и все Врачи, и Нарана, все говорят одно: в поселении Кузнецов негоже носить ребенка. Здесь нельзя пока управлять ребенком.

Она взяла его руку. Он освободился и отодвинулся.

— Погоди, Рыжая Белочка. Это что — усложнение мозга? Пускай он будет таким, как мы.

— Конечно! Эта кукла будет сконструирована по старому образцу — только и всего, — и он уже улыбался, представив себе коричневого мальчишку с глазами Мин, черными и раскаленными, как уголья.

— Ты не понимаешь, Адвеста…

Она сухо, ясно объяснила, что под «управлением ребенком» понимается выращивание плода. Лекарственной пищей Врачи направляют его в нужную сторону. Не только мозг, но телосложение, здоровье, наклонности. Она хочет, чтобы ее сын был Художником, высокорослым и со светлыми волосами. Придется следить за его пальцами — у Адвесты короткие пальцы…

Он смотрел на свои пальцы. В самом деле, коротковаты.

— У кузниц нельзя управлять ребенком, Адвеста, — повторила Нанои. — Здесь копоть, шум, испорченное дыхание.

Он понимал ее. И у нас интеллигентная женщина не согласится носить ребенка и работать при этом у незащищенного реактора. У раджанов свои понятия о вредных условиях жизни. Это естественно. Нам бы их условия…

Он не сказал: я не смогу жить без тебя. Она знала. Она смотрела на него с яростным упорством.

Колька встал. У него затекли ноги — он сидел на корточках рядом с Нанои. Разговоры бесполезны, она уйдет. Такие же глаза были у нее, когда он хотел увезти Рафаила к баросфере.

Теперь он понял, что его никогда не найдут — понял уже умом, сердцем, ибо с этой минуты не для кого оставаться. Нанои покидает его, и ребенка своего он никогда не увидит, не отличит от сотен других в воспиталище… Он знал — через месяц после родов мать отдает ребенка в воспиталище и больше не видит его. Приходит кормить других детей, по кругу, чтобы не привыкать.

— Я не хочу отдавать сына в воспиталище, — сказал Николай. — Слышишь? Я хочу знать его.

— Во имя Равновесия! Потому он и должен быть светловолосым. Чтобы мы его знали.

Колька счастливо обомлел.

Она прижалась щекой к его груди, и он был самым счастливым парнем во всех Пространствах, и вдруг вспомнил:

— Ты завтра улетаешь? На полгода?! Нет, это невозможно, невозможно, я слышать об этом не хочу!

Нанои высвободилась, глаза у нее снова вспыхнули:

— Я тоже не хочу! Тебе надлежит уйти от кузниц. В тебе они пробуждают память о покинутом. Тебе нужна жизнь Охотника и нужна я — почему же ты не уходишь и отпускаешь меня?

Тишина. Был самый тихий час ночи, когда спят даже ночные звери. Смолк металлический вой, удары молотков. Только запах гари доносился от кузниц.

Все это надо было продумать. Очень тщательно и не спеша. Что-то настоящее было в ее словах. Он осторожно сказал:

— Я нужен Ахуке.

— Ты можешь уйти через месяц, два…

— Тогда я тоже буду нужен. Но я подумаю, Белочка.

Они больше не говорили. Они были вместе, пока не ударили струны на поляне Памяти, и вместе вышли навстречу последнему дню Поворота Ахуки.

11

В третьем часу после восхода патрульный гонец, летающий кругами над Рагангой, послал свою Птицу вниз, к воде. Колька с удивлением смотрел от кузниц, как гонец под тупым углом несется к земле и крылья вздрагивают, теряя поток и входя в него опять. Колька едва успел подумать, что рядом с восходящим потоком, внутри которого спускается гонец, есть нисходящий, как крылья щелкнули друг о друга, и вдруг Птица перевернулась и рухнула на песок, у воды. Одно крыло торчало вверх и раскачивалось, как парус. Врачи кинулись К воде, впереди бежал Лахи. Почему-то весь берег закипел людьми, как муравейник, над самыми головами скользнула вторая Птица. Охотник что-то кричал сверху, и вдруг высокий свистящий звук пронизал воздух.

Над лесом взлетела «поющая стрела» — тростниковая палочка со свистом, охотничий сигнал тревоги. Стало тихо. Все услышали, что кричит гонец:

— Пожиратели крыс переправляются через Рагангу-у!

Толпа рассеялась. Люди бежали наверх, к стану Охотников. Гигант Лахи скачками поднимался по откосу с гонцом на спине.

…Дежурные Охотники раздавали луки, колчаны с тупыми и боевыми стрелами, палицы с кожаными головками. Пронзительно мяукали гепарды, привязанные к деревьям, боевые обезьяны дожидались своих Охотников — поворачивали свои могучие шеи. Колька подхватил первый попавшийся лук, палицу, охотничий нож. Побежал к лечилищу — все равно по дороге — и встретил Нанои. Он плохо представлял себе, что там за малоголовые переправляются через реку Рагангу. Не страшнее ведь они, чем саблезубые тигры, один залп из луков — и нету их. Но, увидев гонкое, встревоженное лицо жены, он вспомнил: господи, их же нельзя убивать…

Тревога гудела под деревьями, на полянах, у кузниц. Пронзительно ржала лошадь — в толпе Кузнецов крутился всадник, потрясал луком. К югу от поселения над Рагангой парили Птицы. Между двумя боевыми обезьянами пробежал знакомый Охотник. Через минуту и Колька бежал с Нанои к берегу, сзади и впереди дробно стучали ноги, то и дело их обгоняли собаки, беззвучно уносились по просеке.